– Окно! – крикнул пограничник. – Окно, мать вашу!..
Оттолкнув Плужникова, он бросился к оконному проему, тонко, по-мальчишечьи взвизгнул и упал грудью на подоконник. Плужников дважды выстрелил в оскаленный вспышками сумрак костела, прыгнул на мокрую, вздрагивающую спину пограничника и, перекатившись через него, свалился на кирпичный пол. По волосам обжигающе ударило очередью, он выстрелил еще раз и на четвереньках побежал к стене. Рядом упал один из бойцов, что тоже прыгал через мертвого пограничника, Плужникова больно ударили по голове сапогом, но он сумел вскочить и прижаться спиной к кирпичам.
Со света казалось, что в костеле темно. В сумраке и кирпичной пыли, хрипя и яростно матерясь, дрались врукопашную, ломали друг другу спины, душили, рвали зубами, выдавливали глаза, раздирали рты, кромсали ножами, били лопатами, кирпичами, прикладами. Кто плакал, кто кричал, кто стонал, а кто ругался, разобрать уже было невозможно. Плужников видел только широко оскаленные рты и слышал только протяжный звериный рев.
Все это пронеслось перед ним в мгновение, как моментальная фотография, потому что в следующее мгновение он оторвался от стены и кинулся в глубину, где еще вспыхивали короткие веера очередей. Он не решался стрелять издалека, потому что между ним и вспышками то появлялись, то исчезали фигуры. Он оттолкнул кого-то, кажется своего, выстрелил в близкое ощеренное чужое лицо, споткнулся, упал на клубок тел, катавшихся по полу, бил тяжелым ТТ по стриженому затылку, и затылок этот дергался все медленнее, все безвольнее, а когда совсем перестал дергаться, самого Плужникова с такой силой ударили по голове, что на какое-то время он потерял сознание и сунулся лицом в раздробленный им же самим немецкий, недавно подстриженный затылок.
Очнувшись, он не нащупал пистолета, а встать не смог и опять на четвереньках пополз к стене, размазывая по лицу чужую кровь. Голова не хотела держаться прямо, клонилась, и он уговаривал себя не терять сознания, смутно соображая, что растопчут. Он почти добрался до стены, как кто-то схватил его за сапог и потащил назад, под ноги надсадно хрипящих солдат. Он извернулся, увидел широкое, залитое кровью лицо, остро торчащие остатки зубов в раздробленной челюсти, кровавую слюну, распухший, вывалившийся язык и закричал. Он кричал тонко, визгливо, а немец, улыбаясь мертвой улыбкой, все волок его к себе и волок, и Плужников вдруг с поразительной ясностью понял, что это – смерть, и сразу вспотел, и продолжал визжать, а немец все тащил его и тащил, медленно и неуклонно, как во сне. И совсем как во сне, у Плужникова не было сил, а был только липкий, черный, лишающий рассудка страх.
Кто-то упал на него и пополз от головы к ногам, к немцу, упираясь босой ногой в подбородок лейтенанта. И Плужников почувствовал, как немец отпустил его ногу и как странно подпрыгивает на его животе полуголый маленький боец. Это было больно, но уже не страшно, и Плужников кое-как вылез из-под бойца и увидел, что боец этот – с расцарапанной щекой, – стоя на коленях, бьет и бьет полотном саперной лопатки по шее немца и что лопатка эта с каждым ударом все глубже и глубже входит в тело и немец судорожно корчится на полу.
Бой кончился, затихали последние стоны, последние крики и последняя ругань: немцы, не выдержав, бежали из костела, а кто не смог убежать, доходил сейчас на окровавленном кирпичном полу.
– Вы живой, товарищ лейтенант? А я лопаткой его, лопаткой! Хак! Хак! Как мамане телушку!
Плужников сидел у стены, с трудом приходя в себя. Ломило голову, тошнота волнами подступала к горлу, и он все время глотал, а слюны не было, и сухие колючие спазмы сжимали гортань. Он понимал, что бой закончился, что сам он уцелел и, кажется, даже не ранен, но не испытывал сейчас ничего, кроме тошноты и усталости. А маленький боец говорил и говорил, захлебываясь от восторга:
– Я ему жилу перерубил. Жилу подрезал, как телку. Тут, на шее, место такое…
– Пистолет, – с трудом сказал Плужников; ему было неприятно это восторженное оживление. – Пистолет мой…
– Найдем! А меня и не зацепил никто. Я верткий. Я, знаешь…
– Мой пистолет, – упрямо повторил Плужников. – Он в удостоверении записан. Личное оружие.
– А я автомат раздобыл! А пограничник говорил: без штанов, мол. А сам – убитый, а я – с автоматом.
– Лейтенант! – позвали откуда-то из глубины забитого пылью костела. – Лейтенант живой, никто не видал?
– Живой я. – Плужников поднялся, шагнул и сел на пол. – Голова только. Сейчас пройдет.
Он поискал, на что можно опереться, и нащупал немецкий автомат. Поднял, с усилием передернул затвор: выпал тускло блеснувший патрон. Плужников поставил автомат на предохранитель, оперся на него и кое-как встал на ноги.
К нему шел черноволосый замполитрук. Гимнастерки на замполитруке не было, белая, залитая кровью рубашка была надета поверх свежих бинтов.
– Ранило вас? – спросил Плужников.
– Немец спину кинжалом порезал, – сказал черноволосый. – Вам тоже досталось?
– Прикладом по голове, что ли. Или душили. Не помню.
– Глотните. – Замполитрук протянул фляжку. – Бойцы с убитого немца сняли.
Непослушными пальцами Плужников отвинтил пробку, глотнул. Теплая вонючая водка перехватила дыхание, и он тотчас же вернул фляжку:
– Водка.
– Хороши вояки? – спросил замполитрук, вешая фляжку на брючный пояс. – Полковому комиссару покажу. Кстати, как мне доложить о вас?
Плужников показал документы. Замполитрук внимательно просмотрел их, вернул:
– Вам придется остаться здесь. Комиссар сказал, что костел – ключ обороны цитадели. Я пришлю станковый пулемет.
– И воды. Пожалуйста, пришлите воды.
– Не обещаю: вода нужна пулеметам, а до берега не доберешься. – Замполитрук оглянулся, увидел молоденького бойца с расцарапанной щекой. – Товарищ боец, соберите все фляжки и лично сдайте их лейтенанту.
– Есть собрать фляжки.
– Минуточку. И оденьтесь: в трусах воевать не очень удобно.
– Есть.
Боец бегом кинулся выполнять приказания: сил у него хватало. А замполитрук сказал Плужникову:
– Воду берегите. И прикажите всем надеть каски: немецкие, наши – какие найдут.
– Хорошо. Это правильно: осколки.
– Кирпичи страшней, – улыбнулся замполитрук. – Ну, счастливо, товарищ лейтенант. Раненых мы заберем.
Замполитрук пожал руку и ушел, а Плужников тут же сел на пол, потому что в голове опять все поплыло: и костел, и замполитрук с изрезанной ножом спиной, и убитые на полу. Он качнулся, закрыл глаза, мягко повалился на бок и вдруг ясно-ясно увидел широкое лицо, оскал изломанных зубов и кровавые слюни, капающие из раздробленной челюсти.
– Черт возьми!
Огромным усилием он заставил себя сесть и вновь открыть глаза. Все по-прежнему дрожало и плыло, но в этой неверной зыби он все-таки выделил знакомого бойца: тот шел к нему, брякая фляжками.
«А все-таки я – смелый, – подумал вдруг Плужников. – Я ходил в настоящую атаку и, кажется, кого-то убил. Есть что рассказать Вале…»
– Вроде две с водой… – Боец протянул фляжку.
Плужников пил долго и медленно, смакуя каждый глоток.
Он помнил о совете замполитрука беречь воду, но оторваться от фляжки не смог и отдал ее, когда осталось на донышке.
– Вы два раза мне жизнь спасли. Как ваша фамилия?
– Сальников я… – Молоденький боец засмущался. – Сальников Петр. У нас вся деревня – Сальниковы.
– Я доложу о вас командованию, товарищ Сальников.
Сальников был уже одет в гимнастерку с чужого плеча, широченные галифе и короткие немецкие сапоги. Все это было ему велико, висело мешком, но он не унывал:
– Не в складе ведь.
– С погибших? – брезгливо спросил Плужников.
– Они не обидятся!
Голова почти перестала кружиться, остались только тошнота и противная слабость. Плужников поднялся, с горечью обнаружил, что гимнастерка его залита кровью, а воротник разорван. Он кое-как оправил ее, подтянул портупею и, повесив на грудь трофейный автомат, пошел к дверному пролому.
Здесь толпились бойцы, обсуждая подробности боя. Хмурый приписник и круглоголовый остряк были легко ранены, сержант в порыжевшей от засохшей крови рубахе сидел на обломках и курил, усмехаясь, но не поддерживая разговора.
– Досталось вам, товарищ лейтенант?
– На то и бой, – строго сказал Плужников.
– Бой – для победы, – усмехнулся сержант. – А досталось тем, кто без цели бежал. Я в финской участвовал и знаю, что говорю. В рукопашной нельзя кого ни попадя, кто под руку подвернулся. Тут, когда еще на сближение идешь, надо цель выбрать. Того, с кем сцепишься. Ну, по силам, конечно. Приглядел – и рвись прямо к нему, не отвлекайся. Тогда и шишек будет поменьше.
– Пустые разговоры, – сердито сказал Плужников: сержант сейчас очень напомнил ему училищного старшину и этим не понравился. – Надо оружие собрать…
– Собрано уже, – опять усмехнулся сержант. – Долго отдыхали…
